О последних днях жизни Глебова она ничего, с ее точки зрения, примечательного сказать не может. Вот разве только звонок из Москвы. Двадцать шестого апреля вечером, когда Глебова не было дома, звонил из Москвы какой-то Владик. Еще раз он позвонил в тот вечер часов в одиннадцать. Старушка запомнила слова Глебова: «Можешь не беспокоиться. Обязательно встречусь с ней. Все будет, как условились…» Можно ли надеяться на память старушки, и есть ли уверенность, что речь шла об Ирине? Ну, а если так, то в чем смысл свидания Рубиной и Глебова и кто кому передавал катушки с антисоветскими записями? Вероятный вариант: хотел прощупать ее настроение. Но в таком случае Глебов действовал весьма топорно. Даже не верится…
Бутов ведет диалог с Бутовым, и Бутов напоминает Бутову: «А где же учет обстоятельств — активизация контрреволюции в Чехословакии, ее ставка на молодежь: противник пустил в ход все средства информации, а вернее, дезинформации, его рации круглые сутки передают «Последние известия из Праги».
…В тот вечер генерал Клементьев и полковник Бутов долго обсуждали самые неожиданные и порой исключающие одна другую версии в поисках ответа на вопрос — кто он, доктор Рубин: человек, когда-то оступившийся и ныне честно явившийся с повинной, или хитро петляющий враг, сбивающий контрразведку со следа? В любом варианте нити тянутся за рубеж, в штаб-квартиру одного из вражеских разведцентров.
Генерал счел нужным напомнить про английского «туриста», арестованного в Москве в тот самый момент, когда он по заданию иностранной разведки вручал «верному человеку» альбом, в который были запрятаны наборная касса миниатюрной подпольной типографии и письмо, адресованное лично «агенту» — ему присвоен персональный радиопозывной номер «У5У», — и инструкцию по приему и расшифровке кодированных передач, и сам код, и пленку с текстами антисоветских листовок, и энтээсовские брошюры.
«Все эти брошюры, листовки, — показал на следствии английский «турист», — должны были быть распространены среди молодежи. Но это только часть дела. Я вручил агенту адреса видных общественных и политических деятелей на Западе с такой инструкцией: проживающие в СССР люди, верные НТС, перепишут эти листовки и перешлют по указанным адресам за рубеж, чтобы создать там впечатление, будто в СССР существует антисоветское подполье».
Генералу Клементьеву, полковнику Бутову, советским контрразведчикам важно сейчас с максимальной достоверностью установить, какое место в планах вражеских разведцентров отведено тем, с кем их столкнули будни службы. Может, еще и не все «всплыло»? Может, затевается не только идеологическая диверсия: Захар Романович причастен к исследованиям весьма секретным.
«ЗРЯ ШУКАЕМ»
Солдаты работали весело, энергично. Знали, что ищут нечто необычное, хотя не были посвящены в суть дела.
Захар Романович указывал все новые и новые ориентиры. «Берег реки… Спуск с моста… Вон под той одинокой плакучей ивой… Косогор… Нет, нет, кажется, здесь, на опушке соснового бора…» И все безрезультатно. Тропинина ничем не удивишь, из себя не выведешь. Но и у него уже появилось желание заставить этого лысого человека копать землю вместе с солдатами: «Заварил кашу, пусть сам и расхлебывает. А то все командует: здесь ищите, там копайте».
Шел уже десятый час напряженных поисков, когда один из солдат положил лопату и сказал:
— Умаялись, товарищ начальник. Может, отбой?..
Тропинин испытующе вопросительно посмотрел на доктора. Но доктор молчал, хотя всем своим видом взывал: «Умоляю вас, давайте еще попытаемся…» Тропинин молча взял в руки лопату и стал рыть землю. С точки зрения законов воинского воспитания, этот ответ солдату был не из лучших, но должное впечатление произвел.
Копали до темноты, а на следующий день на рассвете возобновили поиски. И безуспешно.
— Нема, — мрачно буркнул все тот же солдат. — Це и малому хлопцу ясно — зря шукаем…
И хотя Тропинин, не проронивший за весь день ни слова, отбоя не давал и даже сердито поглядывал на солдата-скептика, Захар Романович окончательно сник. Грузный, устало обмякший сидел он на обомшелом пне. Провел ладонями по лицу, будто смывал усталость, и сказал:
— Значит, все… Конец! — Рубин тяжело вздохнул и спросил Тропинина: — Вы тоже считаете бесполезным продолжать работу?
Смотрел ли Тропинин, как работают солдаты, или сам работал вместе с ними, он не переставал наблюдать за доктором. Ему нужно было уловить тончайшие оттенки настроения Захара Романовича, чтобы ответить себе, Бутову, генералу на сложные психологические вопросы — действительно ли Рубин потрясен безрезультатностью поиска или же только ловко разыгрывает это потрясение, так как точно знает, что ничего он тут и не закапывал?
— Скисли, Захар Романович?
— Скис.
— Ну и зря!
Доктор неопределенно пожал плечами и развел руками.
— Двадцать пять лет… Поймите же, человеческая память бессильна в поединке со временем. Я надеюсь, что это будет учтено…
Тропинин не ответил. Нет, он не берется дать однозначный ответ.
Так он и доложил по возвращении Бутову. Неизвестно, что там на душе у Рубина, о чем думает сейчас, на что надеется, но на лице его — мрачность и потрясение. Потрясение человека, хорошо понимающего, — есть серьезное основание для того, чтобы поставить под сомнение достоверность двадцати исписанных им страниц.
ДРУЖКИ
Не на все вопросы Бутова ЭВМ ответила сразу: инженер, словно извиняясь, заметил, что для оператора слишком скромны исходные данные. И все же он надеется, что сможет в какой-то мере помочь полковнику.
Когда Бутов уже перестал рассчитывать на ЭВМ, отыскались дела, в которых фигурировал Сергей. Сообщая инженеру фамилию Сергея и скудные данные о нем, Бутов мало надеялся на успех. Но всякое бывает — вдруг да откликнется!
…Дело Крымова вел Михаил Петрович Клюев. Бутов хорошо помнил этого одаренного чекиста, рано ушедшего из жизни — тяжелая болезнь почек. Она-то, видимо, и помешала ему до конца проследить за судьбой Сергея. А жаль, очень жаль! Все могло сложиться по-другому. Конечно, сейчас ему, Бутову, легко рассуждать: «Упустили. Не довели до конца. Не уберегли парня». А Клюеву-то каково было? И в конце концов КГБ не исправительно-трудовая колония, не интернат для трудновоспитуемых. И обстоятельства тяжко сложились. Бутов не уверен, что сумел бы сладить с этими обстоятельствами, окажись он на месте Клюева.
…Сигнал тревоги подала Анна Михайловна Семенова, преподавательница английского языка одного из московских вузов. Сумбурное ее письмо в КГБ — видимо, писалось оно под свежим впечатлением услышанного от сына — сводилось в конечном счете к немудрящей истории.
«Сегодня вечером Толик, мой сын, сказал мне, что есть возможность легко решить проблему дубленки, о которой он мечтает целый год. Я спросила: «Каким образом?» Он ответил, что у его приятеля Сергея есть знакомый, который по сходной цене продает доллары, а на них уж запросто можно купить в соответствующем магазине дубленку. Я тут же накинулась на сына: «Ты с ума сошел, как можно даже думать о такой операции?» Он снисходительно усмехнулся и сказал: «Мамочка, не я первый и не я последний его клиент». Я потребовала от Толика немедленно прекратить всякие связи с этой дурной компанией и припугнула, на ходу выдумав историю с покупкой долларов, печально закончившуюся для ее участников. Потом я стала расспрашивать про молодого человека, предлагающего доллары. Старалась говорить как можно спокойнее, не дергать сына, старалась убедить его в том, что он шагнул на опасную дорожку, напомнила об умершем отце, кристально честном коммунисте, не признававшем никаких компромиссов с совестью. Но сын дерзко огрызнулся: «Предавать друзей постыдно. Так говорил и отец. Считай, что у нас не было никакого разговора». И не пожелал далее объясняться. Со мной началась истерика. «Хорошо, я согласна, не буду расспрашивать тебя, — кричала я. — Но дай слово, поклянись памятью отца, что ты никогда и помышлять не станешь о каких-то долларовых операциях?» Он буркнул: «Это я могу… Клянусь!.. Да и какие могут быть операции, когда у меня нет эквивалента». И ушел из дому. Я пишу эти строки, оставшись одна со своими тревожными мыслями. В моей голове полный хаос. На душе невыразимая тяжесть и страх за сына. И за себя. Боже мой, что с нами будет?! Не стану скрывать перед вами — первое, о чем я подумала: никому не рассказывать о разговоре с сыном. Но потом, после долгих размышлений, во имя любви к сыну я решила обратиться к вам. Не трогайте Толика, но удержите его от… Даже не знаю, от чего его надо удержать. Спасите Толика, но не трогайте его. Это все, что осталось у меня после смерти мужа. Как спасти и не трогать? Я не знаю. Вы лучше знаете».